Татьяна Устинова - Шекспир мне друг, но истина дороже
– Извлекла, – покаялась Софочка. – И готова понести справедливое наказание. – Она выпрямилась. – За содеянное.
Василиса встала и вышла куда-то, протиснувшись мимо Фединых коленей.
– Кто же все-таки спер деньги, Максим Викторович?
– А кто спер кружевной воротник?
– Вопрос.
Озеров кивнул.
– Деньги вытащили из сейфа, когда директор побежал на шум. Все побежали на шум!.. Или раньше? Нет, не раньше, потому что директор был в кабинете, как всегда во время спектакля. Потом он выбежал из кабинета. В приемной тоже никого не было. Некто вошел, открыл сейф – ключами, заметьте! – взял деньги и спрятал в костюмерной, которая тоже стояла нараспашку.
– Некто! – фыркнул Озеров.
– Спрятал в накладном животе, который давно висит без дела, ибо спектакль с участием живота больше не играют. И некто об этом отлично знал.
– В нашем театре, – сказал Озеров язвительно, – все всё знают!
– Отнюдь не все, – возразил Величковский. – Вряд ли декораторы знают, что и где висит в костюмерном цехе, Максим Викторович. Вряд ли плотники знают, что и где стоит у декораторов. Это надо учитывать, господин режиссер!
Появилась Василиса. В руках у нее была большая кружка чая.
– Федь, это тебе.
Он так удивился, что даже не сразу взял кружку. Озеров опять подумал некстати – ты-то все забудешь, а она нет, не забудет.
– Спасибо. – Федя отхлебнул чай. – И вот еще что, Максим Викторович! Пять пачек – это же объем? Объем! То есть их некуда было девать, понимаете? По карманам не рассуешь! А тары подходящей не было, по всей видимости. Если это дама, у нее была бы сумка! Следовательно, это… не дама.
– Вывод так себе, – наморщив нос, сказал Максим.
– Мальчики, – подала голос Софочка. – Как мне вернуть эти деньги, чтобы меня не посадили за ужасное преступление?
– Мы что-нибудь придумаем, – пообещал Федька. – Да, шеф?.. Хотя какое преступление?.. Ну, ладно. Благодарю вас, Кузина Бетси, чай отменный.
– А зачем придумывать? – спросила Кузина. – Разве нельзя просто отдать Юриванычу деньги, и все?
– И признаться, что я взяла?! – всколыхнулась Софочка. – И почти что прикарманила?! А он, бедный, так страдал от их потери?! Нет, я готова на все, решительно на все, но если можно, мальчики…
– Можно, – сказал Озеров. – Мы вас подвезем до театра, Софочка. Федь, допивай, пойдем на улицу, там подождем.
– У вас в багажнике, между прочим, совершенно новая ледянка, я давеча купил! Надо хоть два раза съехать! А, Вась?.. Бежим!..
Федя с Василисой по очереди катались с горки на «совершенно новой ледянке», – сначала ехала Василиса, Федя бежал рядом, потом ехал он, и Василиса смотрела сверху, как он едет, – а Озеров думал.
Он был уверен, что знает, кто стащил из директорского сейфа полмиллиона рублей, но это ни на шаг не приближало его… к убийце. И кружевной воротник!.. Вот уж ни в какие ворота!.. Кто и когда его украл? А главное – зачем?!
Какая-то мысль, рожденная этим самым воротником, прошла в сознании, но Максим не обратил на нее внимания.
А мотив? У кого был резон убить режиссера Верховенцева? Выходит, только у жены. Прав Федька, она осталась бы у разбитого корыта. Но если Верховенцева убила жена, значит, она же пыталась сжечь Лялю, подбросив в сумку обрывок любовного письма – как объяснение Лялиного самоубийства, вернее самосожжения. Из обрывка следует, что Ляля совершила убийство, жить с этим не может, и ей проще сгореть, «не оставив даже тени», так, кажется, там написано! Выходит, вдова и есть тот самый «опасный и хладнокровный противник», который ходит где-то близко, но остается невидимым.
«Кому дана такая сила, тот небывалый человек…»
Всю дорогу до театра Софочка вздыхала, сморкалась и повторяла:
– Какой позор, какой ужасный позор… Из-за меня он падет на память покойного папы!..
В конце концов Озеров обещал, что они постараются избежать позора, но чтобы Софочка больше так не делала.
Она еще раз высморкалась в свою пеленку, уставилась в окно и проговорила с осуждением:
– Вам бы все насмешки строить над несчастной больной женщиной.
В театре они разошлись – Василиса с Софочкой отправились в костюмерную, а Озеров с Величковским в приемную директора.
– Я придумал, как деньги вернуть, – на лестнице жарко зашептал Федя. – Точно, точно! Это даже смешно будет. Давайте сюда!
Озеров остановился, и они, оглядываясь по сторонам, как волки, переложили пять банковских пачек из озеровских безразмерных карманов в Федины, точно такие же.
– Ты только не переборщи, Федя, в смысле смешного!.. Ты теперь материально ответственный. Если ты их… утратишь, не сносить нам с тобой головы. Гродзовский через бухгалтерию уж точно в счет командировочных их не проведет.
Федя застегнул на пуговицу наколенный карман, который теперь оттопыривался, как будто он насыпал туда картошки, и спросил тихо:
– Кто их утащил? Вы поняли?
– А ты понял?
– Кажется, да.
– Я только пока не знаю, как это доказать.
– А надо доказывать? – Федя смотрел очень серьезно. – Я бы не стал, например.
– А что, например, ты стал бы делать?
– Устроил показательные выступления. Я вас уверяю, фигуры, подобные этой, трусливы и малодушны. А трусость, утверждал Мишель Монтень, мать жестокости. Отец неизвестен.
По лестнице кто-то шел, и они разом замолчали. Сверху неторопливо спускался Валерий Клюкин, муж актрисы Дорожкиной, про которого они оба как будто давно позабыли.
– Секреты? – не дойдя до них, спросил Валерий негромко. – Ну-ну.
Приблизился и подал руку по старшинству – сначала Максиму, потом Феде.
– Как там наша погорелая заведующая литчастью?
– Ничего, – молвил Озеров. – В себя приходит.
– Несчастная баба, – Клюкин покрутил пальцем у виска. – Из-за любви такие фортеля выкидывать! В ее возрасте положено в огороде копаться и по воскресеньям в храме божьем поклоны бить. А у нее страсти и страдания.
Это высказывание удивительным образом в точности подтверждало недавние озеровские мысли, но, несмотря на это, почему-то Максима задело.
– А Валерия Павловна как поживает? – осведомился он чрезмерно учтиво от раздражения. – Готовится к роли?
Клюкин засмеялся.
– Да ведь я-то не знаю, к чему там она готовится! Может, к роли, а может, и нет. У нее тоже страсти и страдания. Вот дуры-бабы!..
– Ах да, – как будто вспомнил Озеров. – Вы же разводиться собираетесь.
Валерий зыркнул на него, хотел что-то сказать, не стал и пошел вниз.
– Вот тоже персонаж, – сказал Федька, когда они с лестницы свернули в директорский коридор. – Для меня личность абсолютно темная. Декоратор! Муж звезды!
– Почти что бывший муж-то.
– Максим Викторович, вы можете директора чем-нибудь отвлечь? Чтобы он из кабинета вышел?
– Федь, не дури.
– Нет, правда, мне нужно! Для осуществления плана по спасению Софочки и памяти ее покойного папы.
– Ну тебя.
– Придумайте, придумайте быстро!..
Озеров посмотрел на него – хороший мальчишка. Не ошиблись они с Гродзовским.
…Что бы такое придумать?
В приемной никого, дверь в директорский кабинет нараспашку.
– Юрий Иванович, здравствуйте, – громко заговорил Максим. – Можно вас на минуточку?..
– Что такое? – Директор выглянул, вид у него был встревоженный. – Максим Викторович, родимый ты мой, что ж так пугаешь? Я теперь каждого телефонного звонка, каждого оклика боюсь, как старая ворона!
– А вороне разве звонят по телефону? – Федя скорчил рожу Озерову – мол, все правильно вы делаете, давайте дальше!..
– Юрий Иванович, я хотел вас спросить, можно ли нам с артистами в фойе разместиться, пока Ольга Михайловна болеет. Я бы еще одну репетицию провел, так сказать, контрольную.
– Как – в фойе? В каком еще фойе?!
– Ну, не в зрительском, конечно, а в том, которое у вас в садик окнами выходит.
Озеров, продолжая говорить, пошел из приемной, и директор, как привязанный, двинулся за ним. Их голоса раздавались еще довольно долго – «зачем же в фойе, когда у нас специальный репзал есть, да ведь в фойе акустика совсем другая, а мне важно послушать», – а потом затихли.
Федор Величковский еще постоял немного, потом забежал в директорский кабинет и плотно прикрыл за собой дверь.
Там он пробыл совсем недолго, выскочил в приемную – карманы у него теперь были совершенно пустыми и обвисшими, – и подпер распахнутую дверь чугунной фигурой бульдога. Директорскую дверь подпирал чугунный бульдог, Феде это нравилось – характерный штрих.
– А где Юриваныч?
Федя вздрогнул, как застигнутый на месте преступления, и оглянулся. Секретарша в пуховой кофте, от вида которой его неудержимо тянуло чихать, взирала на него с изумлением.
– Он… вышел, – доложил Федя. – Вскоре вернется. А я вот… дверь подпираю, ее сквозняком того… захлобучило.
